
О нас \| История и Успехи \| Миссия \| Манифест

Сети МСоЭС

  Члены МСоЭС
  Как стать
  членом МСоЭС

Дела МСоЭС

  Программы МСоЭС
  Проекты и кампании
   членов МСоЭС

СоЭС-издат

  Новости МСоЭС
  "Экосводка"
  Газета "Берегиня"
  Журнал Вести СоЭС
  Библиотека
  Периодика МСоЭС

как прекрасен этот мир!

Бус, ситничек, «царевна плачет»

Существует поверье, что во время теплого дождя речные раковины растворяют свои створки для того, чтобы уловить летящие к земле капли. У тех, которым это удалось, между створок образуются жемчужины.

Не всякий дождь подходит под эту цель. Лучше всего такой фокус получается, когда идет дождь «царевна плачет» - с солнцем и тишиной, без ветра, а капли летят строго отвесно.

Есть также специальный «кукушкин» дождь - когда кукушки в окрестных рощах «полощут» свои кукованья в небесной влаге. После таких процедур голоса их делаются особо гулкими и объемными, так что иную кукушку слышно за десять верст. Тогда становится легко подсчитывать оставшиеся года жизни, тем более, что и птицы после такого специального дождя расщедриваются и удержу не знают.

В грозу речные раковины (а их зовут перловицы) отползают на глубину. После того, как гроза отгремела, можно заглянуть на дно реки или озера и увидеть борозды, оставленные на песке поспешно ретирующимися от ненастья моллюсками.

В городе я как-то и не подозревал, что все грозы бывают очень уж сильно разные! Ну молнии, ну гром, ну иногда град, ну ливень как из ведра... Стандартный набор атрибутов типичной летней грозы. Глянешь из окна: соседнюю десятиэтажку не видно, ветер хлещет тополями, машины ревут своими сработавшими на удар грома «сигнализациями»... Все типично раз от разу...

Оказалось, что грозы - это явление чрезвычайно сложное как в плане формы, так и содержания. В деревне, особенно с нашего косогора, с которого видать аж на пятнадцать километров окрестные леса и озера, грозы предстают во всей своей первобытной звериной красе. И никакие соседние десятиэтажки не заслоняют величественных и порой жутких картин.

Гроза на озере отличается от грозы в лесу. Озерная гроза видна вся, во всем своем размахе; и если ты находишься посреди водных пространств на лодке, то небывалых по остроте ощущений с бурлящим в крови адреналином тебе не избежать. Особенно впечатляет шум падающей воды, стеной идущей на тебя по поверхности озера. Этот фронт даже можно разглядеть - и в такой ситуации остается лишь замереть в тревожно-скрюченном ожидании на лодочной скамье, покуда не накроет шумящей отвесной волной. Когда же упадут сумерки, то долго еще будет полыхать зарницами небо далеко за лесами и озерами, отражая эти вспышки черной водой и указуя, в какую сторону «завалилась» гроза.

В лесу грозы видны наблюдателю только той частью, которая сумеет уместиться в просвет древесных крон прямо над головой. Соответственно, в лесу гроза может застать врасплох, если только гром не предупредит о ее приближении. Зато уж потом, когда разверзнутся хляби небесные, жутко станет наблюдателю и в лесу: уж очень опасно кренятся сосны, бросая вниз мертвые ветви, а иная ель так прямо и упадет со страшным грохотом, образуя при комле так называемый выворотень. Выворотень - он и в хорошую-то погоду может напугать - очень сильно похож на вставшего на дыбы медведя либо на иное какое болотное чудище.

Гроза, заставшая вас в овраге, грохочет и гудит особенно истово, поскольку овраг усиливает ее звучание. Уже после, когда все утихомирится в погоде и разъяснит, в дело вступают дрозды. Они знают, что самые звонкие рулады получаются, если петь с верхушек древних елей на склонах. Одна половина песни катится по дну ложбины вместе с дождевыми бурными ручьями и может далеко укатиться! Другая половина песни слышна поверх оврага, на полянах, где над орешником клубятся клочья дождевой взвеси и дымится поверженная молнией самая высокая ель.

А еще есть известный «окатный» дождь. Баба Катя говорит, что он самый полезный всему живому, так как «в нем все в меру; и воды, и роздыху». Окатным его зовут за то, что он окатывает как в душе, равномерно и не шибко сильными струями. После окатных дождей подберезовики на Пестовских полянах «прут как оглашенные».

Самый мелкий дождь - это ситничек. От «царевна плачет» он отличается размером капель, а весь остальной набор атрибутов тот же: тишина, солнце сквозь облака и щебет жаворонков. Правда, местный знаток баба Катя утверждает, что после августа частыми гостями здесь бывают еще более мелкие дождички - «бусы». Такой бус вообще как бы неощутим органами чувств: и лицом его не чуешь, и глаза не видят; только если выставить ладонь и долго ее держать обращенной к небу... Бус висит в воздухе, не смея упасть на пожухлые травы. Тут уж пора наступает для опят. Бывало, сунешься на просеку, а там осиновых пней было даже и неприметно - все опятами поросли, словно «кто их кучами там насыпал». Опенок от такого буса становится весь упругий, ядреный и скользкий, и его сразу, без мытья и катанья можно заваливать в кадушки «для малирования». «Уж и как люблю малированных опят зимой, - задушевно поет баба Катя.- Достанешь с подполу, разложишь на блюдечке к картошке, а они сами лесным дожжыком пахнут!»...

Паучок на тонкой паутинке спустился к лицу и маячит перед глазами. Пробую подставить ладонь ему - и спугнутый паучок, сжавшись, падает вниз, в траву, выбросив нить. По этой нити, если осторожно поддерживать ее и не рвать, отыскиваю лихого канатоходца в траве. Паутинка, запутавшись в моих волосах, соединила меня с крохотным восьминогим охотником. Паучок не видит меня, он видит лишь мои движения в виде мозаичной картинки. Так устроены его четыре глаза.

Зато мне, сидящему на пне, видно многое. Только что закончилась теплая июльская гроза. Гром ушел за дальний лес, за Сережу, и там глухо переговаривается с паникующим осинником. Теперь там, далеко за рекой, встрепенется лес, прокричит в последний раз певчий дрозд, все еще надеясь испугать грозу, и крупные капли минорным аккордом ударят по клавишам лип. Уже не здесь, а там, для темных речных омутов, для дубов, склонившихся над бездонной их глубиной, зазвучит токката июльского дождя с грозным тремоло грома и металлическим звоном молний.

А здесь, передо мною, капля ушедшей грозы бежит по изогнутому дугой прутику жимолости и неожиданно срывается в лужу на песчаной лесной дороге. Голосок теньковки - «тинь-тень-тень-тинь» - продолжение дождя, словно птаха, перепархивая по мокрым елочкам, роняет и роняет сверкающие дождевые слезы. Вот выпорхнула она на поляну, покачнув еловый козырек, огляделась и с блаженным щебетанием плюхнулась в лужицу. Миг - и сидит уже она вновь на еловом пальце, топорщит перышки и звенит своей водяной песней.

Дождь - это допинг леса. Он возбуждает его, прочищает лесу горло и легкие. Токката дождя - это всего лишь увертюра к полифонической опере дубравы. Дождь - это стимул. Последний фейерверк молний - это первый взмах дирижерской палочки, после которого надлежит вступать певчему дрозду. Партия зяблика, отнесенная на три такта вперед, каноном исполняется сразу несколькими певцами. После дождя выговор зяблика чище, а росчерк, венчающий музыкальную фразу, ликующ и величав. Окончание дождя с последним выдохом грома - это начало нового вдоха леса, глубокого и спокойного. Или прерванного на полуслове.

Еще дрожит поверхность луж на лесных просеках, а бархатные тополевые ленточники уже порхают над ними, в винтовом парном танце достигая вершин елей. Из трав поднимаются прибитые грозой тучи комаров, надсадным пронзительным крещендо возвещая о своем существовании. Если утром мне казалось, что голоса сотен птиц слились в едином порыве, то после полуденной грозы звук стал намного сочнее, ярче, словно новые подкрепления певунов прибыли в лес. Дождь - это влажная уборка леса. Гроза - генеральная. Это проверка музыкальных способностей дубравы: ливень проверяет архитектонику, гром - акустику и тембр звучания. Промыты устьица листьев и хвоинок, снята пыль со стволов, словно заботливый музыкант протер и настроил свои инструменты в оркестре: и органы сосен, и виолончели осин, и арфу ветра.

Каждый дождь - это перелистывание исписанной страницы в жизни леса. И начало новой. С заглавной буквы. С красной строки.

Вот здесь по мягкой песчаной тропе пробежал заяц, оставив вмятины коготков. Это первая запись после нашего дождя. Ее перечеркивает автограф белки, стремительно пересекающей просеку и взлетающей на привычную сосенку. У ручья заячья запись тщательно вымарывается семейством кабанов. На песке, вымытом ливнями, уже успели поставить галочки вездесущие кулики-перевозчики. А здесь легко протанцевала по дорожке трясогузка... Дождь даже может реставрировать старые следы! Июльский зной, иссушающий тропу, действует как строгий цензор: минимум записей!

...Паучок, подобрав паутинку, снова висит у меня перед глазами. Его собратья сидят сейчас в мириадах сверкающих алмазами ловчих сетей. Влага сделала сети непригодными для ловли, по крайней мере, до тех пор, пока солнце не высушит росу. Зато есть чему радоваться глазам! Сверкающей просекой я иду домой, оставляя рифленую строчку поверх звериной, а далекая кукушка гулким после ливня голосом, как двухтактный метроном, отсчитывает мои шаги.

Сергей ШУСТОВ.

К содержанию | На главную страницу "Берегини" | Обсудить статью на форуме