Берегиня

Несколько месяцев назад «Берегиня» опубликовала мою статью «Чудиновские колоски», в которой я рассказывал о пагубном воздействии на природу гигантов - индустриальных животноводческих комплексов, в частности, птицефабрик. На одной странице с моим материалом под общим аншлагом «Снесла курочка яичко» я с интересом прочел две другие заметки: «Скотный рай...» и «...Индустриальный ад». Они напомнили многое из моей сельской жизни.

Чешская фермерша Юлия Крокова задела самые тонкие струны души. «Внутренняя связь со всем живым, особенно с домашней скотиной»... Для меня эта связь была неразрывной с самого детства, далекого, военного, голодного.

1941 год застал нашу семью в России, куда в 30 годы моего отца, крестьянина деревни Лесники Плещеницкого района (теперь Логойского) Минской области выслали из Белоруссии за «политику». Приговор гласил: «Три года лагерей и бессрочная высылка». Вина отца состояла в том, что он писал письма родному брату Игнату, который жил в соседней деревне, оказавшейся за границей, в Польше.

Тогда мы жили на железнодорожной станции Воскресенск Московской области. Станция эта узловая, ее часто бомбили немецкие самолеты. С первых дней войны, лишившись кормильца (отец ушел на фронт), мать завела хозяйство, чтобы выжить. Купила козу и кроликов. Мы - четверо детей дошкольного и школьного возраста, помогали ей как могли. Я, девятилетний, был ответственным за кроликов. «Политические» жили в деревянном двухэтажном бараке. Во дворе - такой же длины сарай, поделенный на секции. В нашей секции и плодились кролики в норах. Самцов держали отдельно: они очень драчливы. Для них сколотили с мамой несколько клеток-ящиков.

Такой примитивной была наша ферма. Но как она выручала нашу семью! Особенно после того, как украли нашу кормилицу козу Розку. А когда, помню, зимой украли и месячные хлебные карточки на всю семью - совсем стало худо. Я с распухшими от голода руками оказался в больнице.

Но мы выжили! Благодаря стараниям нашей мамы-труженицы и... кроликам. Их необычайной плодовитости, неприхотливости и другим полезным качествам, которых, как оказалось, люди толком до сих пор не знают.

На всю жизнь стало для нашей семьи правилом считать домашних животных своими меньшими братьями, жить с ними одной семьей. «Никогда не бить по голове,» - как говорил Сергей Есенин, тоже деревенский парень, ставший классиком в 30 лет. Несомненно, своему таланту он обязан внутренней связи со всем живым. Достаточно вспомнить проникновенные строки поэта «клен ты мой опавший» или «Собаке Качалова» - «Ты по-собачьи дьявольски красив, с такою милою, доверчивой приятцей...»

Эту внутреннюю связь со всем живым мама прививала и нашим детям, ее внукам. Когда мы жили далеко от нее, в Нижнем Новгороде, мои дети - два сына - очень любили проводить школьные каникулы у бабушки в Белоруссии, в деревне Ободовцы Минской области. Там же проводили каникулы и дети моей младшей сестры Зинаиды из соседнего колхоза.

Двор бабушки был полон всякой живности: корова, теленок, пять коз, до трех десятков нутрий, кроликов, не считая кур, притом разных пород, и маленьких цесарок. Дети сами доили коз и пили парное молоко. Знали повадки животных. Ведь не всякая коза позволит ее подоить, если не угостить ее чем-либо вкусненьким. Например, хлебной корочкой или яблоком - у нас был большой ухоженный сад.

...Наверное, на генетическом уровне я неравнодушен к лошадям. Как правильно пишет чешская фермерша Юлия Крокова, и в Чехии, и во всех странах советского блока запрещалось держать лошадей в частной собственности. Но нам - деревенским мальчишкам - хватало колхозных лошадей. Мы отгоняли их в ночное пастись, треножили (путали передние ноги), а утром пригоняли на конный двор на работу.

И своих детей я приучал к лошадям. Учеба не обходилась без происшествий. Будучи в очередном отпуске у родителей, подсадил я однажды своего младшего десятилетнего сынишку на жеребца. Напомнил: «Держи, сынок, поводья, чтоб конь чувствовал седока». А как потом выяснилось, в конюшне оставили в стойле его «зазнобу» - кобылу Сильву, которая была «в охоте». Поэтому жеребец понес моего сыночка к Сильве галопом. На повороте улицы седок не удержался за гриву и полетел кубарем. Я сам напугался не меньше - схватил его в охапку и бегом домой к бабушке. На деревне тетю Ядю (Ядвигу) считали «доктором», она была знахаркой и умела заговаривать болезни. Бабушка успокоила внучка, налила в блюдечко отвара травы «от испуга», пошептала молитву, водя иголкой по блюдечку перед носом «пациента», и дала выпить.

Одного ее сеанса лечения от рожистого воспаления руки, притом правой, хватило и моему отцу. А он работал прорабом колхоза, и нарыв мешал ему писать наряды на работу, а больничные мази не помогали. Прежде отец осуждал знахарство, потому что был партийным. А знахарство в те года преследовалось уголовно. Но как припекло самому, так взмолился: «Мать, заговори». Даже из других деревень к нам приезжали люди со своими хворями.

Однако вернемся к Юлии Кроковой. Я глубоко убежден: скотный рай, описанный чешской фермершей, возможен только в приусадебном хозяйстве или на ферме, но никак не на колхозном молочно-товарном комплексе, где сотни голов КРС теснятся под одной крышей. Невозможен птичий рай и на птицефабрике.

Продукцию «индустриального ада» я прочувствовал на своей собственной шкуре. Моя мать некоторое время жила в городе Молодечно Минской области у внука в типичной пятиэтажке. Это в четырех километрах от моей кроличьей фермы, где я держал 4-5 десятков кур-несушек в деревне Мойсичи. Как-то я заночевал у родных в Молодечно. По своей давнишней привычке мать положила мне на завтрак пару сырых куриных яиц, заварила чай на травах... Но не усмотрела, что яйца оказались не деревенские с моей фермы, а из магазина с датой производства на боку, т.е. с птицефабрики... К вечеру меня увезла машина скорой помощи в инфекционную больницу с диагнозом «сальмонеллез». Яйца с птицефабрик, как известно, подлежат перед употреблением термообработке. Внешне они не отличаются от деревенских, экологически чистых - но только внешне.

К сожалению, ни в Белоруссии, ни в России нет закона о сертификации экологически чистых продуктов питания. Хотя необходимость подобного законодательства давно назрела. Ведь многие относятся негативно к продукции «индустриального ада», царящего на крупнотоварных сельскохозяйственных предприятиях. Когда моя сестра Зинаида приезжала с работы со свинокомплекса на 17 тысяч голов, то верхнюю одежду она оставляла во дворе под навесом, от нее запах свинокомплекса исходил на версту...

США еще в 1990 году приняли закон «О производстве продуктов по органическим технологиям», который установил единый национальный стандарт для сертификации и маркетинга экологически чистых продуктов питания.

И последнее. До 1987 года в течение 16 лет я проходил воинскую службу в Нижнем Новгороде на авиационном заводе «Сокол». И почти каждый год ездил в Ободовцы на зимнюю охоту на кабана, лису, зайца, куропатку. Прежде их было несчитано. Снежной зимой, бывало, куропатки часто залетали в деревню на подворье кормиться. Поголовье диких животных сильно пострадало от неразумной мелиорации и индустриализации сельского хозяйства. Когда распахали перелесочки, распадки, спрямили глубокими канавами малые речки под крупноконтурные поля для тяжелого трактора К-700, то забыли, что отвалы канавы хоронят под собой родники, питающие саму речку и все живое в ней.

А еще больше животный мир и биоразнообразие в целом пострадали от тотальной химизации. В этих перелесках, распадках гнездилась всякая живность, и не только мелкая. А сколько мы, мальчишки, ловили рыбы, раков в нашей речке Ольшинке и в прудах, когда они были чистыми! Притом ловили зачастую руками. Или каким-нибудь другим примитивным способом. Завяжем, например, бельевую корзину тряпкой с рукавом посредине, через рукав кладем прикорм для рыбы (лучше всего жмых) и опускаем корзину в глубокое место пруда. И через пару часов доставай полкорзины карасей! Нынешние дети уже не ловят карасей в бабушкиной деревне: пруды стали мертвыми от химических стоков с полей и машинно-тракторного двора.

Эта ситуация в типичной белорусской деревне очень схожа с ситуацией на российской реке Кишма, пострадавшей от «птичника» - Ясенецкой птицефабрики с ее индустриальным адом. Ниже «птичника» перевелись не только раки, рыба, но смолкли даже лягушки. Река стала мертвой. Такой же, как пруд в бабушкиной деревне.